00 oblasok 255x170

«…И я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал её прошлое и настоящее, её дикие, страшные и всё же чем-то пленяющие особенности и своё кровное родство с ней.» 

Иван Бунин

      

      Вадим Чарышев, после окончания московского пединститута, сам решил поехать в Сибирь. Захотелось романтики и «жёсткой прозы жизни». Давно мечтал пожить в краю, про который разудало говорилось в одной присказке, которую он часто повторял про себя: в Сибири золото гребут лопатами, а соболей берут ухватами.

Его направили, как он и просил, в самые что ни на есть таёжные места. В село Косая Шивера, на Ангаре. Выделили для проживания половину дома. Выплатили «денежные подъёмные» и, до холодов, посоветовали основательно «обживаться».

 

Он ожидал своих первых уроков, как взлёта к новой жизни. Но прошло всё обыденно. Буднично. Ничем не удивили его и последующие сентябрьские дни. Ученики, поспрашивав вначале о московской жизни, быстро потеряли к нему интерес. Задания на дом, которые он давал, почти никто не выполнял, потому что на селе было горячее время и детей вовсю привлекали к другим домашним работам: копать картошку, собирать бруснику и клюкву, ловить рыбу, бить кедровую шишку, солить грибы, квасить капусту… Шиверские аборигены смотрели на Чарышева с пренебрежением, как на пришлого бездельника.

 

Поэтому, когда директор Бабашкин предложил поставить школьный «спектакль по какой-нибудь весёлой истории», он обрадовался. Будет при деле, да и с людьми познакомится, потому что понадобится помощь родителей. Ещё директор посоветовал ему обязательно сходить к местной сказочнице, бабке Гаше, чтобы «приобщиться к народному творчеству». Правда, предупредил, что чужаков она не жалует и может послать куда подальше.

 

Вот к этой бабке Вадим и планировал зайти вечером. Но его «приобщение» неожиданно началось намного раньше. Уже утром он попал впросак в прямом и переносном смысле. Причиной этого как раз и стало это самое «народное творчество». А если быть точнее, то здешний ангарский говор. Вернее — его незнание.

 

Готовясь к зиме, Чарышев обил войлоком дверь в доме. Подправил печку. А чтобы замазать трещину на трубе, отправился на Красный яр за «самой лучшей глиной».

 

Чтобы добраться до этого места нужно было переплыть через небольшую речку Каменка. С одной стороны к ней подступала обширная луговина. С другой — огромные кедры и сосны. Тайга была светлая. С брусничными полянами и островками оленьего мха. А нужная ему глина находилась возле каменистого уступа, за которым начинались красновато-охристые яры, видные издалека.

 

Чарышев подошёл к берегу, на котором стояли несколько деревянных лодок-илимок. Возле одной из них, перевёрнутой вверх дном, суетился маленький бородатый дедок в накомарнике, похожий на старичка-боровичка. Над костром висело ведро. Из него он зачерпывал ковшиком горячую смолу и поливал ею нос илимки, разравнивая потёки берёзовой лопаточкой.

 

Дедок откликнулся на просьбу с полнейшим добродушием, разрешив взять любую из лодок и заботливо стал пояснять:

— Вот эта, ближняя, тяжела на ходу, из сосны сделана. А та, самая дальняя, из ёлки. А эта из осины. Легка очень, но шибко уж бегуча, — и тут же спохватился, увидев, как в ведре запузырилась закипевшая смола.

00 Lodka serega 2020

Чарышев без раздумий выбрал самую бегучую лодку. Столкнул её с берега и поплыл, со всей силы налегая на вёсла. Вода с шумом забурлила под носом лодки. Его рубашка запарусилась от набегавшего ветра.

 

Тонуть он стал почти сразу. Из всех щелей вовсю бежала вода. На берег Чарышев выскакивал, мокрый по самую щиколотку. Дедок подскочил к нему и без всякого сочувствия, возмущённо набросился:

 

— Ну, я же тебе сказал, что она — бегучая. Самая дырявая здесь из всех. Ты пошто, дурья твоя башка, взял и схватил её. Глухой что ли?! Или русского языка не понимаешь? Ох и чудной ты, паря! — дедок закряхтел и погладив бороду, задумчиво спросил. — Постой-ка, а не ты ли, учителем новым будешь?

 

Чарышев, смущённо кивнул, будто провинившийся мальчуган. А надо сказать, что в чертах его лица всегда было что-то такое, что одновременно подчёркивало строгую серьёзность и недоступность, но в то же время говорило о его какой-то детской наивности и искреннем простодушии. И этого простодушия было столько, сколько могла вместить его распахнутая миру душа. Даже когда он обижался, то обижался вовсе не на окружающих, а исключительно на себя.

 

Со второй попытки Чарышев всё же набрал глины. Переправившись обратно, поблагодарил за помощь дедка. Тот, помяв в руках глину, недовольно скривился:

 

— И тут не ту взял! — и раздосадованно махнул рукой. — Вот и получается, что всё оно одно к одному. И учителя прислали к нам какого-то причандалистого. И школа у нас, как чужовка.

 

— Какая у нас школа? — непонимающе спросил Вадим.

 

Дедок недовольно зачмыхал и еле слышно пробормотал:

 

— Чужая, значит. Потому что как в кутузке всё у вас там. Учителя над детьми властвуют, как жандармы. А ребёнок, если и раб, то только божий, а не ваш. Вот у нас, к примеру, у староверов, сызмальства никто к детишкам не обращается, как к Манькам, Петькам, Ванькам... Только полным именем называют или ласкательно. К каждому по любви и по уважению. И к Богу, и к человеку. А у вас во всю по фамилиям кличут. Сразу приучают к бесправному пренебрежению. А к памяти предков так нельзя относиться.

 

Чарышев уже был наслышан о староверах. Жили они на особицу. На самом краю села. Их дети ходили в школу. Но с ними уже не раз случались конфликты, после которых учеников в классах не досчитывались. Возвращали их угрозами и увещеваниями.

 

Дедок, глядя на молчавшего Вадима, продолжал своё наступление:

 

— Вы без памяти живёте. А у нас каждый свой род до седьмого колена помнит. И не только по имени, но и по отчеству. Потому что в отчестве не только отец поминается. Через него и ко всему Отечеству нашему уважение проявляется. Всё всегда начинается с малого. Но вы почему-то не хотите этого понимать. Не по божьему это...

 

— Вы поймите, что религия... — Чарышев чуть было сходу не ляпнул об «опиуме для народа». — У нас церковь отделена...  И мы должны детям давать знания, — стал уверенно убеждать его Чарышев. — Вот для этого школа и нужна.

 

— А при чём же здесь тогда образование?

 

— Как при чём? — Чарышев удивился непониманию деда, но тот продолжал напирать:

 

— Да потому что образование означает возвышение человеческое. Человек ведь создавался по образу и подобию Всевышнего. По образу! Отсюда и родилось слово это русское — образование, — он начал пояснять вдумчиво, неторопливо. — Потому и надо человека прежде всего научить любви и размышлению, чтобы он образу Всевышнего соответствовал. А это значит, что нужно школе наперёд всего душой заниматься. Вот это-то и должно называться — образованием. Знания ведь только подспорьем духовному деланию являются. А вы чему учите?

 

Из сказанного этим вредным дедком Чарышев готов был согласиться со многим, но примешивание сюда религии, вызывало в нём категоричный протест:

 

— Да поймите, что дома вы можете верить в кого угодно... Но школа должна быть свободна от всего этого!

 

— Хитро у вас всё! — строго и возмущённо прервал его дедок. — Да только, выходит, из людей вы одних угодников делаете. Вместо того, чтобы учить душу созидать, вы человека совсем для другого предназначаете. Он же у вас не себя, а коммунизм должен прежде всего построить. Так?! То есть позвали бабу в рай, а она вперёд себя берёт и корову ведёт. Не сподручно как-то! Корова-то она тварь бездушная, как и коммунизм ваш.

 

— Да нету уже давно в школе никакого коммунизма! — возмущённо выкрикнул Чарышев. — Понимаете?! Вы в каком веке живёте? Всё бога своего в школу тащите, а у нас дети сегодня на компьютеры молятся.

 

Чарышев недовольно махнул рукой и зашагал прочь. Он шёл и ругался на людское мракобесие, на дремучую темноту, и почему-то при этом всё больше и больше начинал сомневаться в своей правоте.

 

У причала на Ангаре увидел двух мужиков. Они сгружали с мотоцикла снасти, которые были похожи по форме на огромнейшие бутылки, сплетённые из ивовых прутьев. Каждая, высотой под человеческий рост.

 

С приставшего катера спустились две женщины. Пожилая, та, что была с чемоданом, осталась стоять в стороне. Другая, сходу, будто коршун, злобно набросилась на мужиков и стала грубо их отчитывать:

 

— Чтоб я больше ни одной морды здесь вашей не видела, — кричала она. — Обнаглели, чёртовы браконьеры! К берегу подплыть уже нельзя. Ещё стоят и ухмыляются, — и, увидев, что рыбаки не двигаются, возмущённо всплеснула руками. — Вы что не слышали: сейчас же убирайтесь отсюда со своими погаными мордами!

 

Чарышев был поражён таким хамством, особенно, когда узнал, что эту ругань устроила председатель сельсовета. Об этом ему сообщила приплывшая с ней женщина, представившаяся Надеждой Васильевной Чигринской. Именно ей он и помогал нести тяжёлый чемодан.

 

— Разве так можно?! — яростно негодовал Чарышев. — Она бы, эта дама, ещё бы селёдку взяла и ейным хвостом им бы в ихние хари и ткнула, как Ваньке Жукову у Чехова. Вот и была бы тогда настоящая классика, — и заметив непонимающий взгляд Чигринской, разгорячённо воскликнул. — Да вы что, не видели?! Она же обращалась с ними, как Салтычиха с крепостными. У вас здесь во всём полнейший беспредел! Да разве может власть вот так с людьми разговаривать? Мордами их погаными обзывать? А?!

 

В этом месте Чигринская вдруг прыснула и стала безудержно смеяться. Наконец, вздохнув, и всё ещё похохатывая, она пояснила:

 

— Вадим, это совсем не то, что вы подумали... Не то, — и, чмыхнув, продолжила. — Морды — это вот те ловушки для рыб, которые они выгружали, — и она вновь рассмеялась. — И «ихние хари» здесь абсолютно не при чём. А морды свои они действительно стали в наглую ставить, прям на самом фарватере. Вот капитаны и ругаются, — она посмотрела на него с какой-то снисходительной весёлостью и стала рассказывать примечательную шиверскую историю.

 

Оказалось, что несколько лет назад каким-то шальным ветром занесло на студенческую практику в местный совхоз одну разбитную деваху из города:

 

— Дел накуролесила она здесь — выше крыши, — поясняла Чигринская. — Расхаживала по селу чуть ли не в исподнем. Волосья ей местные девки, конечно, повыдергали за всё её хорошее. А когда прощались, директор при всех ей руку на собрании стал пожимать и очень ласково так говорит: «Вилюча-привилюча ты блажница, загрюшечка наша. Где же мы ещё теперь найдём такую?» А деваха, не разобравшись, начала благодарить и от умиления полезла обниматься с директором. Только по-ангарски он назвал её скандальной и беспутной женщиной. А та ничего и не поняла. Зато бабы наши от смеха чуть ли не по полу катались. Вот так с позором её и выпроводили из Шиверы. Здесь же на Ангаре, раньше, если девка путява была, то у неё и тела-то выше колен никто за всю жизнь, кроме мужа родимого, и увидеть не мог.

 

— Так-то, когда было! — сказал Чарышев, с трудом таща на горку чемодан. — Раньше, говорят, и с учителями всё здоровались, и шапки перед ними снимали. А сейчас здороваются только одни ученики, да их родители. И то не все.

 

— Относительно вашего вывода я сделаю одно уточнение, — с явным недовольством возразила Чигринская. — Когда сюда, в Шиверу, приехал первый учитель. А им был Передереев Иван Абрамович. Ох, какой же это был человек! Так вот, с ним, совсем ещё молоденьким, поначалу никто не здоровался. Совсем! Уж такие ангарцы: к чужакам всегда относятся с настороженностью. А он вдруг взял и стал первым здороваться со всеми. С детьми. И даже с лишенцами. Так тогда здесь репрессированных звали. И переборол всех шиверцев. Гордыню свою заткнул и уважил всех. А когда наши поняли кто перед ними, так некоторые ему даже при встречах в пояс кланялись, как бы извиняясь за прежнее неразумение. А когда его забирали, как врага, где-то в году сороковом, так на берег полсела вышло провожать его. Так что поверьте мне: ангарцы люди хоть и жёсткие, приглядные, но добро никогда не забывают.